Сам себя обманув, Витто угодил в ловушку, о которой не подозревал. Черное кошачье тело убийцы летело вперед и клыки уже ныли от желания вонзиться в теплую плоть, окропить слишком чистый, не для них чудовищ чистый снег, пальцы-когти загибало от дикого желания рвать и в голове только кровь била. Била по длинным лохматым ушам, что загребали снег, била по глазам, чуть прищуренным, била душе, он едва не то зажмурился от страха самого себя, не то просто моргнул, ослепленный снегом и солнцем, а когда открыл снова глаза, солнецоволосая девчонка оказалась между ним и экзорцистом, в горло которого мальчишка уже мысленно вцепился. Тугой обруч предыдущего приказа захлопнулся на сознании, как капкан, и машина для убийства застопорилась, но лишь на мгновение. Ее не должно быть тут, она должно уйти в сторону, в сторону. В сторону! И Витто, озверевший от жажды крови, причудливым образом смешанной с жаждой защитить, оттолкнул девчушку в сторону, когда в спину как камнем швырнули новым приказом. «Стой!» – и он тут же остановился, не дотянувшись до белого в воротнике плаща горла. Замерев, как будто приказом ему выжгли душу, оставив огромное клеймо – «стой!», он по инерции на снегу проскользил вперед, будто специально подставив акуму под жесткий и прямой удар оружием по лицу. Лохматая голова с длинными ушами дернулась в сторону удара, брызнула черная ядовитая кровь, кислотой упав на снег. Он бы и сам упал, задохнувшись от невозможности ответить на удар, от которой судорогой сводило плечи, но приказ воткнутым в позвоночник прутом не позволил. Кот мог только тяжело дышать, пока совсем не задохнулся. Захрипев, он запрокинул голову, зажмурился, и рухнул в снег, когда черная, гибкая, как удавка, тень обвилась вокруг горла, затянулась так, что белый снег и белый день превратились в совершенную серость. Воздуха отчаянно не хватало, но кругов перед глазами не было, только серость. Какая-то чужая сила заставила с силой рухнуть в землю, смешать белые снежинки с черной шерстью. Это где-то за спиной Ной Ричард Блэквелл был абсолютно зол. Ричард, дон Риччард, Ричи-чи. Сквозь собственные хрипы, мальчишка слышал, как он швырялся в него словами, как камнями, и хотелось закрыть голову руками, чтобы только не слышать, чтобы только он, обычно ласковый, никогда больше так не говорил с ним. Не способный пошевелиться, он только глухо хрипел, закрывал глаза, да мычал невразумительно. Уже давно труп, он не хотел умирать. Слишком мало времени прошло, слишком хорошо Витторио помнил, как это больно – умирать. Как это больно, когда нечем дышать, когда перед глазами расплываются образы тех, на кого так хочется смотреть всегда-всегда-всегда. Как сейчас. И как ему быть сейчас? Где-то внутри изуродованной души все смешалось. Приказ дона Тики горел на задворках сознания, на мгновение оттесненный стальным приказом дона Ричарда, сейчас загорелся новыми красками, но в коконе из черных теней стало совершенно неуютно. Неуютно. Сложно. Больно. Больно. Как живому больно, и ничего не оставалось кроме как кричать. Кричать в снег уже по-человечески, по-детски всхлипывая и задыхаясь, подчинившись жесткому приказу и снова став мальчишкой, щедро избитым фальконетом, да грязным, взъерошенным и напуганным так, что хотелось рыдать в голос о того, что он натворил тут.. Тонкий, хрупкий, он скрючился на холодной снегу, шарф выбился из ворота и слишком ярким солнечным пятном валялся тут же. Он ничего не видел вокруг, только слышал, только чувствовал: не отмененный, но оттесненный приказ «защищать от опасности» все еще горел, но безжалостные слова сыпались на голову темноволосого парня, придавливая плечи к земле. «Опасность, это ты» – швырнул Ричи-чи сверху, и внизу парня буквально вывернуло наизнанку от желания перегрызть самому себе глотку. Если бы не все еще сдерживающие тени, мальчишка бы крутился и верещал, но тени сдерживали, вгоняя всю боль невыполненного приказа куда-то глубоко, настолько глубоко, что она отравляла все существо, отравляла горло и губы криком. По-человечески настоящим, по-детски отчаянным. Он сам подставил их всех, тех, кого должен был защищать, и теперь это заполняло полностью. Мальчишка терся в болевом припадке головой о землю, пачкая лицо в снегу и земле, не зная, что ему теперь делать: защищать Одетт от самого себя?.. Позволить Ричи-чи спасти ее от себя? Просить Ричи-чи спасти ее от себя? Молить Ричи-чи…
– Ричи-чи… – не смог смолчать почти пришедший в себя Витто, не поворачивая головы. Он знал, как ему ответить на прозвучавший вопрос. Он знал, и желание сказать это стало абсолютно физическим, единственно-возможным ходом. Но Ричард перебил. Не позволил маленькому акуме потребовать убить его тут же, спасая Одетт. Он все решил по-другому, и от слов этих снова стало больно, но не огнем, как от приказа, а солью, как бывало больно живым людям от слез. Витто быстро огляделся, утерев кровь с разбитого фальконетом лица, и взглянул на сеньориту Аделину. – Но так же нельзя, дон Ричард! Нельзя! Вас же убьют тут же, если они уйдут! Сеньориту убьют, вас убьют… Дон Ричард!

Несмотря на всю неожиданность, он с запозданием всего лишь в пару секунд, порождённым растерянностью, принимает в объятия, больше похожие на отцовские или братские, хрупкое, беззащитное, не приученное к тяготам и лишениям девичье, ещё почти детское тело, ласково гладит по спине и волосам – так осторожно, будто не уверен, имеет ли на это право. Хорошая. Такая хорошая. Совсем домашняя. В душе, будто раненый и оттого остервеневший зверь, ворочается лютая, непримиримая ненависть к Богу и Чистой Силе, не щадящим никого. Мимоходом бросают в пекло, в распахнутую жаровню, в жерло ненасытного, удушающего, растворяющего всё и вся вулкана, даже не видя, что человек предназначен вовсе не для этого. И им плевать, сколько бабочек испепелит эта свеча, если бойня по-прежнему может продолжаться.
«Но я не позволю тебе сгореть на этой войне, Одетт…» - не зная, что будет в его силах и будет ли вообще хоть что-нибудь, обещает про себя Пятнадцатый, - «Кто угодно, но только не ты…» - эти нежные, мягкие руки, эти широко распахнутые зелёные-зелёные глаза, как омут, не имеющий дна, дарящий умиротворение и покой. Ей так легко причинить боль, так легко, так безнаказанно… И виновница того, что эта девушка оказалась в таком положении, "божественная крупица", рядом, совсем близко. И это не часть тела, это всего лишь волосы… Ему кажется, что он видит относительно безопасный способ извлечь этого трижды проклятого паразита из любимой, а потом раздавить, уничтожить, развеять в мельчайшую прозрачную пыль, пустить по ветру… И, может быть, это было бы правильно. Может быть, так и стоило бы поступить. Но – нельзя. Пока – нельзя. А потом… А о "потом" даже думать уже как-то не по себе.
-Письма… Но, Одетт… - негромко выдыхает Ричард, и перед глазами у него появляется собственная комната. И – стопочка писем на углу стола. Он знал, что это сделал отец. Который, после ухода единственного сына, наконец-то понял, что имел и потерял. Упёртый молодой парень без царя в голове, импульсивный, вспыльчивый, самоуверенный, и суровый мужчина, всегда без обиняков выкладывающий, что думает, плохо умеющий следить за тем, что говорит даже собственным жене и ребёнку, не привыкший уступать и любящий диктовать свои условия и вдалбливать всем в подкорку своё видение мира. Они начали ценить друг друга, только когда разорвали – или искренне поверили, что разорвали, - узы родства, которые связывали их.
Всё, что он помнил после перерождения – это имя и фамилия. И он полагал, что прошлое осталось прошлым – ненавистным, грязным, ни на что не годным. А потом… Потом начал искать. Он просто не мог взять и вычеркнуть тех, кто когда-то дал жизнь тому, чем он пользуется до сих пор и притом вполне доволен. Он искал. И нашёл. Он нашёл свою бывшую семью. Алисия и Эдвард Блэквеллы всё ещё жили по прежнему адресу. И отец – не мать, а тот самый строгий, требовательный отец! – складывал письма, которые его сгинувшему парню писала из Франции наивная милая девочка, на край стола, как будто в глубине души надеялся, что сын одумается и вернётся. И тогда-то Ричард запоздало понял, почему они не искали его, почему не приволокли обратно принудительно. Они предоставили ему право выбора и право прийти к правильному решению самостоятельно. Признавая даже то, что это решение может быть нужным только для него, а их вовсе не касаться.
Иногда так сложно распознать любовь. Особенно если юношеский максимализм не спешит выветриваться из глупой головушки.
Он плакал тогда. По-настоящему, как плачут люди, сражённые глубоким горем. Забыв о том, что кто-то может услышать звуки и зайти посмотреть, что происходит. Он сидел на краю кровати, на которой когда-то спал, и плакал, как ребёнок, не сдерживаясь, не ограничивая себя, не думая, насколько это разумно или как он при этом выглядит со стороны. И устало, безвыходно, просил Память смилостивиться и снова заслонить его человеческие воспоминания, которые она так издевательски подпихнула ему, отпустила из-под гнёта своего и сунула под нос – мол, полюбуйся, каким ты был бестолковым эгоистом и что ты натворил. И только попробуй повторить то же самое теперь, стыда не оберёшься… Впрочем, от Семьи Ноя Ричард и не собирался никуда уходить. Нет смысла. Его связывает с ними нечто куда более тесное, чем кровная близость. Теперь он встретится с любыми проблемами, имеющими отношение к ним, лицом к лицу.
Кончиками пальцев взяв девушку под подбородок, он чуть-чуть приподнял её лицо. Очаровательное личико, с которого ещё не до конца пропали отголоски отобранного детства. И - почти с робостью снял лёгкими прикосновениями губ влагу, блестевшую у неё в глазах, грозившую вот-вот прочертить новые следы на щёчках Одетт. Чувствуя, как их щекочут её реснички. Он прижимает её к себе, но не как собственник, а как большой, сильный и мудрый взрослый – испуганное дитя, которое прибегает ночью, трепеща от ужаса и заливаясь слезами, из своей комнаты, в которой внезапно из всех щелей полезли зубастые страхи, и которое только на его опору и защиту и может рассчитывать. По крайней мере, в текущий момент.
Он улыбается ей, и в этой улыбке – вся его душа. Душа, переполненная Тьмой, которая иногда, однако, вспыхивает ярче нередко оказывающегося потускневшим или вовсе поддельным ныне Света. Какой есть. Бери его, девочка, со всеми его ошибками, непониманием и горячностью, метаниями из крайности в крайность, сомнениями и болью. Возьми себе его чувства, и раздели с ним свои. Потому что это сердце будет биться для тебя и во имя тебя.
И живи. Обязательно живи.
Не будет на свете никого более беспощадного, чем мститель, у которого уничтожили самое дорогое. Он не простит тех, кто причинит вред тебе, потому что это – неописуемая низость в его глазах. Потому что ты – прекрасна, как сама богиня Весны, для него, и куда более светлый ангел, чем подлинные ангелы, рабы Господни. Того Господа, который Ной внутри него так ненавидит.
-Я тогда ушёл из дома. По-глупому повздорил с отцом и ушёл. Точнее, сбежал. Как малолетний дурак, которого впервые наказали за плохую оценку. И я при всём желании не мог получить твои письма. Да и… Ты можешь сказать, что я мог написать сам, потому что помнил адрес. Да только у меня постоянного места жительства больше не было. Помимо этого… Я просто не был уверен, что ты захочешь продолжать какие-то отношения с тем человеком, каким я сделался. Ну, а после… Потом уже встретились Ричард Блэквелл и Пятнадцатый Апостол Семьи Ноя… - он сказал так, потому что не мог употребить "я". Он не знал, который из двоих его подлинное "я", и подозревал, что они оба слишком тесно взаимосвязаны, чтобы их можно было бы разделить, - Одетт… Я ведь получил твои письма. Уже после того, как… И поэтому я узнал тебя. Не сразу. Но узнал… - услышав имя, названное леди Эванс в Хеленсбурге, Месть не сразу сопоставил его с именем девочки, от чьего имени ему приходили письма. Однако, таким уж скудоумным Ричард всё-таки не был. Что-то царапнуло память, кусочки паззла сложились, и он сопоставил два и два, которые в итоге дали очевидный результат. Он частично вспомнил, частично догадался. И не ошибся.
-Что я могу сделать для тебя? – а интонация звучит совсем иначе: "Что я могу сделать для того, чтобы ты меня простила?". Он ещё не осознал, что, по сути, уже прощён.

От этого смеха Александр содрогнулся и почти физически ощутил, как холодеют его пальцы. Или это из-за раны? Пустое... Важно сейчас другое. В этот момент экзорцист понял, что для Ричарда уже всё кончено. Этот голос и взгляд... Ледяные, не по-женски сильные руки Смерти уже сомкнулись на его шее, и Месть это понимал. Понимал слишком хорошо. И это понимание жгло и отравляло гораздо сильнее тяжёлого, сухого воздуха.
Его снова сгребли и потащили, как слепого или ребёнка, но Ал, в общем то, и не возражал. К тому же муть перед глазами с переменным успехом, но очень настойчиво приближала его к первому. На ходу он лишь единожды обернулся, чтобы ещё раз взглянуть на тварь, которая им повстречалась. Вот он, настоящий Ад, с доставкой на дом, в лучшем, а вернее — худшем виде. Распишитесь о получении, сдачи не надо. Что могло породить таких созданий? Уж явно не человеческая фантазия или природа в её обычном понимании... Нечто тошнотворное, густое и чёрное, на фоне которого все их прежние враги казались нелепыми подражателями истинного зла. Всепоглощающего, слепого и безразличного к своим жертвам.
Больше он ни о чём не думал, просто бежал, все оставшиеся силы положив на то, чтобы не споткнуться и просто не упасть от усталости и чувства безграничной и всепожирающей безысходности. Они ушли сейчас, но где гарантия, что за поворотом им не встретятся полчища таких же тварей или ещё чего похуже? А может ли вообще быть хуже? Зарекаться не стоит... Даже если не будет, вряд ли там будут живые люди. Их осталось совсем мало, и чем дальше, тем меньше будет оставаться. Здесь больше нельзя жить. Нельзя даже существовать, преодолевая боль и ужас. И ещё долго будет нельзя. Отравленная земля и воздух, уничтоженные растения. Возможно, где-то далеко отсюда всё не так плохо... А возможно — в десятки раз хуже, хотя представить такое было бы очень сложно и больно.
Кровь с пореза на лбу залила глаза, поэтому Ал не заметил очередную ветку будто проплывавшего мимо дерева и та больно ткнула в плечо, тут же с хрустом сломавшись. Растительность словно сгорела изнутри, впрочем, даже не удивительно. Александр и сам чувствовал, как горячий воздух выжигал его лёгкие и перемалывал в труху сознание. Сейчас это чувство поутихло, но легче не стало. В отличие от деревьев, он мог двигаться. Мог бежать, мог сражаться, если бежать больше некуда. Это немного укрепило решимость идти до конца...
— Буду. — Согласно кивает экзорцист. И это правда, какое-то время он ещё проживёт. По крайней мере пока жив Ричард. Просто потому, что оставить его сейчас означало бы предать друга. Потому что умереть означало бы попросту сбежать от этого мира, прекратить свои страдания, переложив их на плечи ближнего. Он уже однажды убежал и до сих пор страдает из-за этого. Теперь — ни за что. Даже если земля разверзнется и начнёт пожирать себя и своих созданий... Всё это время он нагло врал самому себе. Он всё ещё хочет жить. Отчаянно хочет жить, даже если жизнь эта будет мучительна и бессмысленна. Потому что иначе нельзя. Сама сущность его, всё естество и даже вечно подавляемое упрямство хотели жить. Жить и двигаться дальше. Не важно куда, не важно зачем и ради чего. Только не останавливаться, не сдаваться.
Ал не сразу заметил, что Пятнадцатый исчерпал свои силы и сейчас просто свалится. Он протянул руку, чтобы схватить его за плечо, но не успел. На смену досаде и сочувствию в ответ на слова Ноя почти сразу же пришло недоумение и некоторое подобие гнева, потому что злиться на него, тем более в такой обстановке, было просто невозможно. Пальцы сжались в кулак, хотя Альберту уже казалось, что сил даже на это простое выражение эмоций никоим образом не хватит.
— Нет, это я тебе сперва докажу... Какого чёрта ты делаешь? — Экзорцист резко мотнул головой, отчего та снова закружилась, так что он едва не свалился рядом с Ноем, и рукой смахнул налипшие на лоб волосы. Раненая ладонь отозвалась острой болью, оставляя на и без того перемазанном кровью и грязью лице новые алые полосы, но он не обратил на это внимания. Укоризненный взгляд замутнённых, но полных решимости серых глаз остановился на Ричарде. — Почему ты уже списал себя со счетов? Очнись, ты ещё жив. Думаешь, я поверю тебе, если ты сам не хочешь сражаться за свою жизнь? Готов просто положить её ради предсмертного облегчения... Эгоист чёртов... — Фраза оборвалась в пустоту, Александр снова закашлялся, тело свело мелкой судорогой. И всё же сквозь очередной приступ боли он чувствовал только одно — желание схватить Ричарда за плечи и хорошенько тряхануть. Останавливало только то, что у самого уже не осталось на это сил, а Пятнадцатый может просто не выдержать. По его виду вообще казалось, что любой неосторожный удар или толчок и Месть попросту рассыпется. Впрочем, Ал, должно быть, выглядел не многим лучше. Однако в его глазах ещё тлела надежда. Не уверенность, нет. Уверенности не было, вообще ни в чём. Одна бессмысленная надежда, в которой, тем не менее, сейчас было гораздо больше смысла, чем в любом другом чувстве. Они оба на пределе, у самой грани, за которой начинается пустота. Как и весь мир, впрочем. Но он не позволит своему единственному другу броситься в пропасть просто за то, чтобы передать ему часть собственного времени, за которое бы сейчас не поручился даже самый отчаянный спорщик.
— Думаешь, я захочу жить после этого?... — Обречённо выдавил он. Слова раздирали горло, но молчать просто нельзя, даже если ради пары слов придётся вывернуть себя наизнанку. — Ты будешь дорожить своей жизнью, слышишь, чёртов идиот?... Ты это видел? Всё и так кончено, для всех. Я не позволю тебе так бездарно потратить возможно последние часы своей жизни. Или вместе идём до конца, или вместе дохнем здесь... — Сейчас просто рухнет... Никаких сил не осталось. Только бессмысленная и безосновательная надежда, что всё не закончится сегодня. Или закончится, но не так глупо и бездарно.
— С рукой!... Что у тебя с головой лучше ответь... — Буркнул он, закатив глаза. Однако за тем всё же перевёл взгляд на окровавленную ладонь. Кровь и не думала останавливаться. То ли из-за слишком резких движений, то ли  просто стремилась к такому же алому небу, видя в нём своё единственное спасение, единственный путь из медленно умирающего тела... Ал здоровой рукой оторвал кусок рубашки и перемотал ранение. Будет очень паршиво умереть из-за заражения крови, очень паршиво даже для этого мира... За этим занятием он немного отдышался и снова поднял взгляд на Ричарда, ожидая его реакции.

За паутиной чужих легенд трудно бывает разобрать, особенно неспособным вершить чужие судьбы обывателям, существовали в реальности великие люди, выдумал ли их народ, и что из россказней правда, что ложь. Но большинство нынешних "легенд" некогда имели право зваться живыми. И черный корвет "Цербер" не был исключением, как бы не хотели несчастные, столкнувшиеся с ним среди бескрайних морских вод, чтобы он оказался миражом, сном или плодом коллективного бессознательного...
Военный корабль, оснащенный новейшим по тем временам оружием, в одиночку противостоял рискнувшим сунуться к нему судам. Он появлялся там, где его не ждали, будто бы просто возникал из тумана и сокрушал своих врагов.
Общеизвестная шутка про пса о трех головах, одна из коих пьет, вторая причитает о вреде алкоголя, в то время, как третья мучается похмельем, играла совершенно новыми красками в контексте данного корвета. Ибо, пусть во главе угла и стоял человек достойный, по факту, командой, все равно, заправляли трое: о стратегии и тактике заботился, по большему счету, седовласый, но молодой душою Браге Торвальдсен; организационные, финансовые и хозяйственные вопросы лежали на Локе Ингварсене, человеке с холодными умом, сердцем и взглядом льдисто-серых глаз; командование же осуществлял прямолинейный отчаянный и порывистый капитан  Тор Эгеллан. "Одна голова - хорошо, две - лучше, а три - "Цербер", - говорили о них десятки лет назад в море и на берегу".
Однажды, пережив крупное сражение, "Цербер" привычно скрылся в тумане да вместе с ним и исчез, стоило выглянуть солнцу. Больше ни сам корвет, ни его громогласного капитана с огненно-рыжими вихрами, никто не видел. Но это была всего лишь короткая передышка. Короткая передышка длиною в полсотни лет...

Плаксиво-промозглым осенним утром Тор с ноги распахнул дверь своей каюты и привычно прошелся тяжелым чеканным шагом по палубе простуженного корабля в тщетной попытке вспомнить события прошедшего дня и веские причины, по которым он до сих пор не вышвырнул за борт этих бездельников-матросов, маячивших то тут, то там, бледными тенями. Делом занята была, разве, самая бледная из них, замеченная орлиным взглядом центральной главы "Цербера" на шканцах. Развернувшись на сто восемьдесят градусов, Эгеллан направился прямиком туда, дабы выяснить, что  пытается высмотреть Локе в беспросветном густом тумане в свою любимую подзорную трубу с выгравированными на корпусе его инициалами. Души не чаял в ней, чертов вещичник. Не будь баба на корабле вестником бед, Тор, непременно, посоветовал бы ему найти себе возлюбленную из плоти и крови, а не дерева, металла и стекла.
Шаги своего капитана бледнолиций старший помощник, видимо, узнал, поскольку, опустив зрительную трубу, обернулся.
- Подозрительное судно, - указав вдаль, пояснил он в ответ на немой вопрос капитана. - Ценности, насколько мне удалось рассмотреть, не представляло, поэтому я велел развернуть корабль и оторваться от них. Однако, похоже, они нас преследуют... - Локе сощурился, вглядываясь в туман. - И, кажется, по воздуху, - последнее было произнесено с выражением лица а-ля "или я дурак, или в кроссворде ошибка".
И капитан Эгеллан сегодня склонялся, больше, к первому варианту, ибо воздухоплавание люди ещё не успели освоить настолько, чтобы сделать его плаванием в буквальном смысле этого слова. Уж если "Церберу" не по силам бороздить воздушные просторы, откуда это уметь обычному кораблю?! А старпом вполне мог и перебрать вчера. Недаром же они все не помнят событий прошлого дня. Впрочем, кажется, он был похож на этот, как капля на каплю, такой же серый и туманный, но подробности, вроде, и вертевшиеся в голове, постоянно ускользали.
- Когда кажется, креститься нужно, - бросил Тор и, отобрав у старшего помощника подзорную трубу, решил убедиться в правдивости его слов лично. - Твою небедность! - либо туман так искажает видимость, либо, Локе прав, и корабль плывет в небесах.
Легенд о кораблях-призраках ходила масса. Вспомнить ту же, о капитане, заключившем сделку с Дьяволом, и девичьем хохотке из тумана. Но, чтобы капитан Эгеллан испугался какой-то сомнительной ирреальной сказочки? Да ни в жисть!
- Все наверх! - крикнул он во всю свою луженую глотку расклеившейся и приунывшей в последнее время команде, дабы поднимали свои ленивые задницы и тащили их на верхнюю палубу. - Видите, впереди? - махнув рукой на окруженное зеленовато-черным дымом, своими очертаниями напоминающее корабль, пятно, Тор продолжал: - И готовьте пушки! Собьем его!
- Не стоит кидаться в бой с тем, о чем мы не имеем ни малейшего представления, - спокойно и холодно возразил Локе.
- Предлагаешь сбежать? - возмутился Эгеллан. - Черта с два! В лексиконе моей команды нет слова "отступление"!
Кажется, когда-то он уже говорил подобное. И закончилось в тот раз все не очень хорошо. Или нет? Трудно было сказать наверняка, но сейчас, в данный конкретный момент, Тор не видел причин не атаковать преследующий их корабль. Даже если они призраки, летучие, мать их, голландцы, он встряхнет их жалкие заблудшие душоки - поскольку это все, что от них осталось - мощным снарядом малышки Бетти.
"Цербер" развернулся боком к приближающемуся судну, чтобы дать залп, и остановился. Как только лентяи управились с пушкой, прозвучало заветное "огонь!" - и в корабль на горизонте был выпущен приветственный снаряд. Команда заметно воодушевилась: народ похватал оружие и взялся за сети и кошки, готовясь к возможному абордажу. Штурмовать корабль-призрак, если он, взаправду, таковой, чревато возможностью провалиться сквозь его борт. Но и эта перспектива Тора не останавливала.